Перед двумя большими русскими писателями стояла одна задача – уберечь многострадальную русскую деревню от полного разорения.
Иван Васильев отдал Ленинскую премию на строительство в селе Борки, где он жил последние годы, картинной галереи, литературно-художественного музея Великой Отечественной войны, школы экологического просвещения.
Василий Белов тянул в родную лесную деревню Тимониху электричество, строил дорогу, берёг от браконьеров сосновый бор, возрождал православный храм. Этот подвижнический подвиг не подменял главного – литературных трудов и выступлений с высоких государственных трибун в защиту деревни.
Однако на один и тот же назойливый мой вопрос: когда возродится деревня, они отвечали в удивительно одинаковой отрицательной манере.
Василий Белов мгновенно закипал и сердито выговаривал:
– Деревни уже нет... Чему возрождаться-то?!
Глубокомысленным звучал и протест Ивана Васильева:
– А ты встречал крестьянина в деревне? Вряд ли. Кругом подёнщики... А раз нет крестьянина, то кому же её возрождать?!
Могли ли меня, молодого журналиста с крестьянскими корнями, закончившего Ленинградский государственный университет и потребовавшего направить по распределению на работу не в престижную городскую, а в сельскую районную газету, устроить такие ответы, наполненные безнадёжностью и тревожным ожиданием? Конечно, нет. И я, не обращая внимания на категоричность позиций двух любимых и самых авторитетных для меня писателей, брал блокнот, магнитофон, фотоаппарат и мчался за разъяснениями вначале в псковское село Борки, а затем в деревню Тимониху.
Несмотря на то, что поездки были осуществлены в разное время, там и там меня ждали после дальней дороги горячо натопленные баньки, чай из самовара, ночлег на сеновале и долгие беседы о России. В удобный момент я возвращался к больным вопросам, что меня мучали, ведь на моих глазах обезлюдевали деревни, и мне хотелось знать, будет ли этому безудержному бегству сельчан конец и есть ли вообще у деревни какие-либо перспективы на выживание.
Мысли Ивана Васильева уводили вновь в сторону от прямого ответа, порождали смятение в душе и прочие вопросы:
– Пока в деревню не придёт культура, пока не произойдёт наполнение души крестьянина духовностью, пока лень и апатия заменяют, вытравливают из крестьянина трудолюбие и любовь к земле – нет у деревни будущего.
Василий Белов только на первый взгляд понятливее изъяснялся, а так тоже понуждал к поиску своих ответов о грядущей судьбе деревни.
– Произошло самое страшное – отчуждение крестьянина от земли, леса, животных, даже от строительства собственного дома, – говорил он. – Потому без воспитания в человеке чувства земли, чувства хозяина не возродится и крестьянство.
Неудовлетворённость обоими ответами связана у меня была с тем, что я уже знал и читал эти мысли писателей в их газетных статьях и книгах. Мятежная душа журналиста ждала не философских размышлений, а конкретики.
И всё же я заново перечитывал произведения писателей и, натыкаясь на созвучные нашим беседам темы и аргументы, выписывал их в блокнот, чтобы при повторном разговоре задать уточняющие вопросы.
Потрясали меня тогда два факта. Неожиданное совпадение мыслей у Белова и Васильева. И то, что ни один другой литератор, пишущий на сельские темы, не разделял их взглядов. То ли Белов и Васильев – литературные близнецы-братья, то ли противоположный большой отряд писателей, изображающий из себя адвокатов сельских жителей, облачился в одинаковые политические одежды и знал иной путь спасения деревни, но о нём выражался настолько заумно и научно, что в обществе никто на них не обращал внимания.
Книги же Белова и Васильева читали, о них спорили.
Не мог и я пройти мимо тех многих размышлений писателей, которые писались будто под копирку, хотя жили авторы вдалеке друг от друга и писали свои труды не в один и тот же день. Их социальная публицистика основана на реальных фактах, а соединяет авторов многое – глубокие познания экономики села, смелость суждений, опыт души, осведомлённость в деревенских делах, умение постичь сложнейшие повороты в психологии крестьянина.
Белов и Васильев были преданы родным местам и исходили их пешком вдоль и поперёк. Они искали ответы на те злободневные вопросы, что мучали и меня: а нужна ли была безпощадность коллективизации? кому выгодна потеря нацио-нальной и духовной самобытности? почему исчезла поэзия труда на земле? отчего крестьянин бежит из деревни? При случае я задавал их писателям. Понятно было, что во всех сельских бедах виновата власть, отгородившаяся от народа кабинетами и идеологическими установками, ну а сам-то крестьянин, историческими и родовыми корнями связанный с землёй, ему почему деревня стала чужой?
Василий Белов на вопрос про охлаждение крестьянина к малой родине ответил сухо, одним словом: «Отчуждение». Заметив, что я не до конца понял смысл этого слова, подарил мне свою небольшую книгу «Ремесло отчуждения» и добавил:
– Земля перестала быть для крестьянина родной, необходимой... Он даже дом для себя перестал строить, ждёт каменную постройку от колхоза.
С Иваном Васильевым у меня сложился более продолжительный диалог. На мой идентичный вопрос прозвучал схожий ответ: «Посторонность и полоса отчуждения легли через душу крестьянина... Вместо хозяина земли появился иждивенец, который не может срубить для себя, как раньше, собственный дом». Чтобы высказанная мысль была более понятной, писатель подарил мне три своих очерка «Хвала дому своему», «Бумеранг», «Оружием культуры» и книгу «Я люблю эту землю» с надписью: «Анатолию Николаевичу Грешневикову с добрыми пожеланиями в большой путь».
В книге «Ремесло отчуждения» я нахожу то объяснение Белова понятию «отчуждение», о котором он говорил мне:
«...Земля отчуждена от человека, поскольку единый цикл выращивания урожая раздроблен на множество операций. Интимные отношения человека и земли, необходимые для успешного дела, давно нарушены. Отчуждение коснулось и других, непроизводственных сторон жизни. Отчуждение от родины, от дома, от семьи... Отчуждение от земли подкреплено отчуждением от жилья. Люди в сельской местности разучились строить себе дома. Жильё во многих местах уже не принадлежит хлебопашцу. Так что же может удержать его на одном месте? Миграция – бич сельского хозяйства! (Одного ли сельского хозяйства?) Отчуждение произошло и в административной среде, в системе руководства. Хорошо помню, как председатели небольших, компактных колхозов краснели на колхозных собраниях. Народ разберёт поведение руководства по косточкам, но и ободрит, подсобит, подскажет, как лучше. Нынче руководитель заслонился от жизни машиной и кабинетом. Он руководит с помощью зама, телефона и бездушных бумаг. И чем выше пост, тем опасней такое отчуждение. Оно всегда оборачивается неопределённостью, неясностью положения, ошибками. Отчуждение – признак современности. Но все виды этого отчуждения начались с отчуждения от земли...».
Прочитав книгу Белова, я тотчас начал изучать очерки Васильева. А как он понимает отчуждённость?
В очерке «Бумеранг», опубликованном 2 октября 1988 года в газете «Правда», Васильев пишет:
«Отторжение крестьянства от собственности, естественно, лишило его права и на продукт. Он не продавал произведённое артельным трудом, а сдавал государству в лице заготовительно-сбытовых контор. Не стало у него права и покупать городской продукт: технику, оборудование, удобрения он получал по распределению от тех же контор... Именно в такой сфере психология процветания на чужом труде дала самые пышные всходы – нравственное разложение стало массовым. А исток сего явления, как ни крути, ни верти, надо искать в раскрестьянивании деревни...».
Васильев привёл убедительные доказательства того, каким образом у крестьян произошло отторжение от производственной стороны жизни деревни. Белов в этой ситуации использует слово «отчуждение». Но смысл один – крестьянин перестал быть хозяином, стал подёнщиком, рабочим на земле. Отсюда изменились и отношения между ним и руководством колхоза. Белов сокрушается:
«Отчуждение произошло и в административной среде, в системе руководства». Соглашаясь с этим утверждением, Иван Васильев раскрыл суть этого глубинного зла и показал на ярких примерах действительности, чем опасно оно. Вначале писатель признаётся: «Исключительно редко встречались мне председатели и директора, понимающие, что духовность есть причина производительности. Они поражены «производственным принципом» настолько глубоко, что технология стала их психологией. Духовный мир человека, нравственная жизнь сельской общности – понятия для многих из них недоступные. Мы выпестовали огромную армию сельских управляющих с крайне бедным духовным миром. В системе их обучения мы, кажется, сделали всё, чтобы этот мир не развивать, выпускать штампованных болванчиков с технологической начинкой».
Затем в очерке «И нам плохо, и вам не сладко», опубликованном в газете «Советская культура» 25 июля 1987 года, следует доказательная база, разъяснение к сказанному:
«Деревню сделали только сельскохозяйственным производством. Здесь позволено лишь работать, всё остальное, что включает в себя понятие “жизнь”, кроме работы, то есть быт и дух, как бы и вовсе не существует, на их потребности – запреты, запреты, запреты... Для духа – примитивный дозволенный “культпросвет”, для быта – железобетонная навязанная изба, хлебная лавка и электрическая лампочка. Целые десятилетия мы руководили деревней только как производством, не понимая в силу какого-то умственного кретинизма, что деревня – это образ жизни, это человеческая общность, это народная жизнь. Так загубили свою культуру, творимую в народной гуще, движимую потребностями человека в самовыражении и саморазвитии. Её задавила чужая, официальная, ведомственная, и, что любопытно, сама рождённая и выпестованная народной культурой, как дитя матерью, она не пожелала питаться её соками, подрубила своей монопольной властью собственные корни».
В начале перестроечных лет правления генсека Михаила Горбачёва о спасении деревни и лучшей жизни для крестьян не писал в газетах и журналах только ленивый публицист... Громада публикаций в основном сводилась к выводу, что сельское хозяйство – это чёрная дыра экономики. Изредка кто вспоминал труды Чаянова, Прянишникова, Вавилова, Мальцева. Лишь трезвое и ответственное слово двух публицистов с чувством гражданской ответственности – Белова и Васильева – пробивалось сквозь завесу лживых измышлений и надуманных фактов. Только в их статьях и книгах вскрывались болезни деревни и давались правильные рецепты лечения.
Убеждённость Ивана Васильева в том, что загубленная культура в деревне стала причиной её раскрестьянивания, стала для меня таким откровением, что я не сдержался и начал засыпать горячими вопросами своего кумира:
– Иван Афанасьевич, но ведь в деревнях есть и библиотеки, и клубы, но их влияние на культуру сельских жителей очень мало!
– Раньше в деревенском клубе жители сами создавали театральный кружок, местный хор, а сегодня в клуб приезжают в основном городские артисты, – спокойно разъяснял мне свою позицию писатель. – Чиновник убрал из деревни те очаги культуры, которые могли удовлетворить хотя бы малые духовные запросы. Нужно разрешить деревне иметь не только свои клубы, но и книжные-газетные киоски, музыкальные классы, изостудию, музеи. В деревне должны работать не только агроном и ветеринар, но и художник, архитектор.
– Вы про книжный и газетный киоск не пошутили?
– Шутки не уместны, если речь идёт о воспитании души, о воспитании любви к земле.
– Я согласен, когда Вы пишете, что умственный кретинизм чиновников, рассматривающих деревню не как образ жизни, а как производственный цех, опасен. Это тупиковый путь в развитии деревни. Но откуда на селе может появиться армия одарённых, культурно образованных, воспитанных специалистов?
– Раньше должности среднего звена, такие как бригадир или заведующий фермой, занимали сами крестьяне – одарённые, опытные, имеющие организаторские способности. Из их числа коллектив колхоза выбирал себе зачастую и председателя. Затем началась эпопея безумных кадровых назначений. Она привела к тому, что при назначении на должность бригадира или управляющего отделением учитывать стали не организаторские способности, не умение пахать, сеять, доить корову, не умение слышать людей и сострадать их боли, а лишь знание того, как это надо делать. Чтобы добиться качества специалистов, нужно прививать им не только знания, но и умения, нужно вернуть деревне культурные и духовные традиции.
Примерный реестр деловых качеств управленческого звена, который огласил Васильев, мне был понятен. Тем более что он неустанно его уточнял – любой специалист должен чувствовать природу, ценить красивую работу, требовать перепахать неряшливо возделанное поле.
В поездке по вологодским деревням я поинтересовался у Василия Белова, какие должны быть критерии оценки при назначении бригадиров и председателей колхозов и знает ли он механизм отбора наиболее способных организаторов сельской жизни?
Белов без раздумий ответил:
– Критерий может быть один – любовь к земле. Но где и кто сегодня её прививает? Ни школа, ни библиотека, ни клуб, ни тем более массовый пропагандист и агитатор – телевидение, никто этим не занимается.
– А как можно любовь к земле привить?
– Скажи, а кто тебе любовь к земле привил? – ответил вопросом на вопрос Белов.
– Отец с матерью, – ответил я.
– А им, верно, чувство земли привито своими предками. В основе любви – семья, труд, традиции. Ничего иного тут не выдумаешь.
Порывался я спросить ещё о том, что такое любовь к земле, но постеснялся. Вроде как глупо об этом спрашивать. Тем более и Белов, и Васильев не раз писали в своих очерках об этом. Их признания мне очень близки. Белов писал:
«Мы называем землю матерью, матушкой, кормилицей, поём ей гимны и славословим. Это лишь на словах. На деле мы поступаем с ней безнравственно и жестоко, мы давно забыли, что она живая».
Васильев как бы вторит ему, когда пишет в очерке «Оружием культуры»:
«Моя боль – земля. Брошенная, неухоженная, загаженная. Земля-падчерица, земля-сирота... Ненужная сытому, красиво одетому господину своему – человеку. Небрежный пахарь недопахал клин, самодовольный автовладелец без зазрения совести катит через хлебную ниву, дорожнику лень убрать гнилые столбы, энергетики кромсают лес, не отстают связисты, газовики, строители... Если бы хоть один услышал, как стонет земля под мощью его прогрессивной поступи! Не слышит! Глух абсолютно! И потому глух, что полоса отчуждения легла через душу его. Полоса эта – не землеустроительное понятие, а если хотите, нравственное... Везде человеку дело может стать чужим, и везде встаёт вопрос: чем и как вытравить из души отчуждение?»
И вновь Васильев добавляет к сказанному то, о чём неустанно уже писал:
«Люди с экономическим складом мышления преимущественно уповают на рубль, на так называемую материальную заинтересованность. Но опыт показал, что рубль не панацея. Сегодня нам, в этом я абсолютно убеждён, очень нужно достучаться до души, разбудить совесть, а рубль – не будильник, тогда – что? Искусство? Слово, картина, спектакль, музыка – всё, что способно разбудить, растревожить душу, потрясти чувства?»
В конце предложения стоит вопрос. Нет ни вывода, ни утверждения. Выходит, Васильев не нашёл ответа на этот свой трудный вопрос. Искал ответ на него и Белов. Доказательством тому служит тот факт, что оба они строили и возрождали в своих деревнях здания культуры. Силой своего таланта они стремились стереть в душах людских полосу отчуждения, они зазывали в деревни художников, кинорежиссёров, поэтов, скульпторов, певцов. Белов не только сотрудничал с народным художником России Валерием Страховым, но и сам брал у него уроки живописи. А Васильев активно приглашал к сотрудничеству со своим народным музеем великих русских художников – братьев Сергея и Алексея Ткачёвых, Василия Звонцова, замечательного великолукского живописца Алексея Большакова.
Мне посчастливилось увидеть и картинную галерею, созданную Васильевым в селе Борки, и восстановленный Беловым православный храм на его малой родине. Но навязывать этим писателям-подвижникам мысль, что один в поле не воин, что в других деревнях некому строить музеи и центры экологического просвещения, я не стал. Убеждение, что полосу отчуждения в одиночку не преодолеть, что борьба с культом пассивности, невежества, отстранённости возможна лишь при наличии властных полномочий, на мой взгляд, подтолкнули и Белова, и Васильева заняться политикой, стать народными депутатами СССР.
Они верили в то, что обладание властными полномочиями поможет им заразить крупных политиков и государственных деятелей их созидательными идеями. С высокой парламентской трибуны то и дело звучал их голос о безотложных мерах по спасению деревни. И чем сильнее их голос звучал, чем привлекательнее и конкретнее становились предложения, тем равнодушнее становилась власть.
Васильев убеждал в долгих телефонных переговорах с архитекторами перестройки и руководителями ещё существовавшего союзного государства Яковлева и Горбачёва обратить пристальное внимание на культурное и духовное возрождение нации, на сохранение в деревнях артельного хозяйствования и недопущение закрытия колхозов, а главное – на восстановление в деревнях давнего, традиционно сложившегося крестьянского образа жизни, как экономического, так и нравственного.
Убеждал, что необходимо отказаться от существующей системы образования и воспитания, умертвляющей в детях природные начала искателя и творца. Ходил к Горбачёву и Белов. Надеялся на его духовный потенциал, жаждал разбудить в нём чувство ответственности за гибнущую деревню и уничтожаемую предателями-либералами страну. Но генсек Горбачёв всего этого лишён был напрочь. Если к Васильеву разочарование в нём пришло с запозданием, то Белов сразу его распознал.
Он поведал мне о том походе в деталях:
– Знаешь, Толя, я сразу понял, что Горбачёв безполезный человек. Дверь у него такая тяжёлая, что я её еле открыл. Говорю ему: поправь дверь, чтобы избиратели легко входили в кабинет, а он лишь рукой махнул. Дал ему книги русского философа Ивана Ильина почитать, а он с таким кислым лицом взял их и положил на дальний угол стола, что стало понятно – не будет читать.
– Так зачем ходил, если заранее известно было, что безполезно пробудить в нём те чувства, которых у него нет?
– Надежда, как говорится, умирает последней, – махнул рукой Белов.
Прошло ещё небольшое время участия писателей в политике, и они поняли, что оставаться им депутатами уже безполезно. Белов демонстративно сдал мандат депутата. А Васильев отказался ехать на шестой съезд народных депутатов СССР, объявленный «демократической» властью Ельцина незаконным, и таким образом самостоятельно ушёл из политики.
Отказавшись от полномочий депутатов, они не отказались от публицистики. Их острое правдивое слово в печати серьёзно напугало либеральное окружение Ельцина. В регионах появились штрейкбрехеры и слуги новых господ, которым захотелось проучить народных трибунов и закрыть им рот. На одной из вологодских улиц безпричинно и жестоко был избит Белов. В село Борки к Васильеву приехали с грозным предупреждением не заниматься политикой сразу два прокурора – областной и районный. Как признался писатель 19 марта 1992 года в газете «Советская Россия», приехали блюстители закона с одной целью: «Срочно понадобилось проверить меня на предмет убеждений и намерений».
Как только Ельцин расстрелял русский парламент, Чубайс провёл грабительскую приватизацию, а команда либералов во главе с Гайдаром погрузила некогда великую державу в экономическую и культурную оккупацию, так Белов и Васильев расстались с мыслью, что у нашей деревни есть силы и энергия для возрождения. В наших продолжающихся горячих беседах не звучали уже мечты о том, что в Россию придут времена, когда и в деревнях вновь оживут школы ремёсел, дворянские усадьбы, липовые парки, храмы и монастыри, картинные галереи. Правда, писатели руки не сложили... Продолжили воевать за Россию словом, пробуждать в народе чувство национального самосознания, а среди подвижнических дел занялись возрождением православной веры, той веры предков, которая могла бы помочь русскому человеку осознать важность жить и трудиться на земле. На родине Белова в храме начались службы... Приступил к строительству церкви в селе Борки и писатель Васильев.
(Окончание следует)
Анатолий Николаевич ГРЕШНЕВИКОВ